Консервативные пожилые люди, как правило, твердо убеждены в том, что трудности с сексуальным поведением молодежи возникли только в наше время, а раньше все было беспроблемно, просто и, главное, целомудренно. Но когда именно "раньше" и какой смысл вкладывается в понятие целомудрия?

Отношение средневековой культуры к сексуальности было, как известно, двойственным. Официальная христианская мораль была аскетической и антисексуальной. "А о чем вы писали ко мне,- говорит апостол Павел,- то хорошо человеку не касаться женщины... Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак: ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться". Единственным оправданием половой жизни считалось продолжение рода в рамках церковного брака, но и здесь она подвергалась тщательной регламентации (запрещение сношений по постам и многочисленным церковным праздникам, табуирование наготы, любой эротической техники и т. п.).

Однако рядом с церковным аскетизмом в феодальном обществе вполне легально существовала карнавальная культура. Продолжая традиции древних оргиастических праздников, средневековый карнавал допускал и демонстрацию обнаженного тела, и переодевание мужчин в женскую одежду, и открытое выражение эротики.

Аскеза и карнавал - не только противоположности, символизирующие соответственно духовный "верх" и телесный "низ", но и чередующиеся, взаимодополнительные элементы определенного цикла по принципу "всему свое время". Церковь сама включала в свои обряды некоторые элементы карнавального действа.

Что же касается повседневного быта, он, по-видимому, представлял собой своеобразную смесь этих двух миров. Средневековые люди не отличались особой стыдливостью, "факты жизни" свободно обсуждались и в крестьянской, и в рыцарской среде, широко обыгрывались в народном художественном творчестве.

Во многих архаических обществах существовали какие-то формы более или менее свободных добрачных сексуальных контактов между юношами и девушками на групповой основе или в виде пробного брака. По мере христианизации такие обычаи не столько исчезали, сколько камуфлировались, создавая тем самым кричащий разрыв между официальной и бытовой культурами. Бытописателей XIX века удивляли и шокировали свободные нравы деревенских "посиделок", где юноши и девушки имели довольно широкие возможности для сексуальных контактов - объятия, поцелуи, интимные ласки, практически все, кроме полового акта. Некоторые историки считали их продуктом нового времени. На самом деле такие обычаи, известные в Испании, Германии, Северной Италии, Скандинавских и славянских странах, были весьма старинными.

Важным достижением средневековой культуры была куртуазная любовь трубадуров как попытка слияния "духовной" и "физической" любви. При всей ее условности и манерности лирика трубадуров возводит любовную страсть в ранг высшего человеческого переживания. Как ни идеален образ "Прекрасной Дамы", рыцарь смотрел на нее преимущественно "телесными очами". Правда, куртуазная поэзия была достоянием очень узкой феодальной элиты и имела мало общего с реальным, бытовым поведением.

Буржуазная культура нового времени разрушила структуру, одним полюсом которой была аскеза, а другим - карнавал. Гуманисты эпохи Возрождения подвергли сокрушительной критике монашеский аскетизм и мораль воздержания. Гуманистический идеал всесторонне развитой, гармоничной личности не признает антагонизма между духовным "верхом" и телесным "низом". Именно гуманистическая реабилитация плоти обычно рассматривается историками как начало эротизации культуры. Но ренессансный дух свободы и раскованности торжествовал недолго. Те же самые силы, которые подорвали власть аскезы, разрушили и ее антипод - карнавальную культуру.

Хотя буржуазное общество выступало против феодализма под флагом свободы развития личности, уже в XVI-XVII веках человек начинает трактоваться преимущественно как homo eco-nomicus (человек экономический), который реализует себя прежде всего, а то и исключительно, в труде и деловом преуспевании. Типичное для кальвинизма гипертрофированное чувство времени и потребности в достижении означало также изменение соотношения труда и игры, которой отводится теперь подчиненное, ограниченное место ("делу - время, потехе - час"). И когда на смену христианскому аскетизму приходит буржуазная мораль самоограничения, телесно-эмоциональная сторона бытия, включая сексуальность, снова подвергается гонениям.

Весьма поучительна история стыдливости, общие контуры которой набросал французский историк Жан-Клод Болонь. Средневековые люди, по его мнению, редко обладали индивидуальным чувством стыдливости. Их отношение к чужой и собственной наготе зависело исключительно от правил этикета и нормативного контекста. Перед лицом Бога человек не должен был стыдиться своей наготы; она доказывала его смирение и чистоту помыслов. Напротив, предстать обнаженным или "не по форме" одетым перед людьми означало унижение (если нагота была вынужденной) или служило знаком вызова и пренебрежения (если человек сам демонстрировал свою наготу). В то же время люди не стеснялись купаться нагишом, спать в одной постели и т. п.

Индивидуализация тела раскрепощает его и одновременно вызывает к жизни новые культурные запреты и новую, индивидуальную стыдливость. В XVI-XVII веках во Франции появляются первые официальные запреты на купанье голышом в общественных местах, регламентируются бани; затем нагота постепенно становится неприличной даже наедине с собой. Ночные рубашки, появившиеся в позднем средневековье, в XVIII веке становятся обязательными для высших сословий.

Сложнее становится изображать обнаженное тело. Средневековое религиозное искусство не боялось наготы как таковой и не стеснялось изображать ее, но оно не было искусством эротическим; степень допустимого телесного обнажения и его детализация зависели исключительно от контекста. Художник изображал не столько наготу, сколько идею наготы. Тело было для него не естественным объектом, а символом человеческой хрупкости и ранимости (сцены пыток), знаком унижения, невинности или нечистоты.

У художников Возрождения символика меняется. Обнаженное тело символизирует теперь не страдание или унижение, а силу и красоту самого человека, могущество мужчины и соблазнительность женщины. При этом, в зависимости от отношения художника к модели, тело часто становится эротическим.

Новая эстетика вызывает негодование как у невежественного народа ("Давид" Микеланджело произвел в 1504 году настоящий скандал), так и у духовенства. Несколько римских пап, сменяя друг друга, пытались прикрыть или исправить "непристойную" наготу "Страшного суда" Микеланджело. Караваджо был вынужден переделать своего святого Матфея, Веронезе допрашивала инквизиция. В конце XVI, века папа Иннокентий Х поручил одному художнику "приодеть" младенца Христа на картине Гверчино, а Иннокентий XI велел набросить вуаль на грудь написанной Гвидо Рени Девы Марии. Нагота античных скульптур в собрании Ватикана прикрывается фиговыми листками и т. п. Что уж говорить о пуританских проповедниках?

Параллельно табуированию физических телесных отправлений усиливается цензура за речью. В средние века и в эпоху Возрождения телесные переживания вербализировались и обсуждались достаточно свободно. Новый канон речевой пристойности начинает искоренять эти слова.

Языковая цензура неотделима от цензуры над телом. Телесный "жир", который раньше считался признаком здоровья, благополучия и богатства, так что "жирные" ингредиенты составляли важный элемент всех народных праздников, теперь оценивается отрицательно, точно так же как обжорство и прочие излишества. Правила хорошего тона запрещают держать ло_кти на столе, чавкать, рыгать, сморкаться и т. д. Короче говоря, был взят жесткий курс на "дисциплинирование" языка и тела. Сексуальность - лишь один из объектов.

Особенно сильно эти новые веяния затрагивали педагогику. Средневековый образ ребенка был неоднозначен. С одной стороны, ребенок считался воплощением чистоты и невинности. С другой стороны, повседневное участие детей в жизни взрослых и деревенский уклад жизни не позволяли уберечь детей от сексуальных впечатлений. Да никто, кроме монахов, и не пытался это сделать. К проявлениям сексуальности у мальчиков относились, в общем, снисходительно. Мастурбация считалась типичным "детским грехом", а юность - возрастом, когда человек физически не может подавлять своих сексуальных желаний; это даже служило доводом в пользу ранних браков.

В новое время усиливается забота о сохранении как физической, так и психологической "невинности" ребенка в смысле "блаженного неведения". Уже в начале XV века доминиканский монах Джованни Доминичи учил, что ребенок вообще не должен различать мужчин и женщин иначе, как по одежде и волосам, обязан спать в длинной рубашке, родители должны всемерно воспитывать в нем стыдливость и т. д. В XV-XVI веках такие пожелания редко осуществлялись. Как свидетельствуют записки личного врача Людовика XIII, в начале XVII века родители и другие взрослые не только свободно обсуждали при детях вопросы пола, но не видели ничего худого в том, чтобы поиграть с половыми органами мальчика, вызвать у него эрекцию и т. п. Постепенно нравы менялись. В дворянских семьях детей отделяют от взрослых, доверяя заботам специально приставленных воспитателей. Усиливается сегрегация мальчиков и девочек, а также запреты на наготу и всякого рода телесное экспериментирование.

Янсенистская (течение во французском католицизме) школа Пор-Рояля, оказавшая сильное влияние на педагогику нового времени, провозгласила принцип строжайшего контроля за поведением и чувствами ребенка. Ребенок должен быть всегда спокойным, сдержанным, никак не выражать своих чувств. Даже спать он должен так, чтобы тот, кто подойдет к постели, не мог разглядеть форму его тела. Такой же строгий контроль учреждается за чувствами и мыслями подростков.

Если средневековая церковь считала, что юношеские сексуальные желания не могут быть подавлены, то педагогика XVII- XVIII веков настаивает на таком подавлении. В XVII-XVIII веках резко усиливается религиозное осуждение мастурбации, в ней видят уже не простительное детское прегрешение, а один из самых страшных пороков. В XVIII веке к богословским аргументам прибавляются псевдо медицинские. В XVI веке знаменитый итальянский анатом Габриэль Фаллопио, в честь которого названы впервые описанные им фаллопиевы трубы, даже рекомендовал мастурбацию как средство удлинения полового члена у мальчиков. В XVIII веке утверждается мнение, что онанизм - опасная болезнь, порождающая безумие и моральную деградацию. Люди были настолько запуганы, что применяли для борьбы с онанизмом даже кастрацию. Чтобы отучить мальчиков от этого "порока", в 1850-1880 годах применялись хирургические операции (обрезание, инфибуляция и т. д.), а в конце XIX века в моду вошли приборы, напоминавшие средневековые "пояса добродетели".

Впрочем, осуждалась не только мастурбация, но и всякая сексуальная активность. Половое воздержание, которое раньше считалось религиозной добродетелью, не обязательной для мирян, в начале XIX века возводится в медико-биологический императив. В биологической ценности "сперматической экономии" никто не сомневается, а приводимые в ее пользу аргументы слово в слово воспроизводят доводы буржуазных экономистов о полезности накопления и сбережения. Расходование семени постоянно сравнивается с тратой денег. Интересно, что вплоть до конца XIX века главным обиходным выражением, обозначавшим в английском языке семяизвержение, был глагол "to spend" (тратить).

Различие между половой моралью буржуазного и феодального общества заключалось не столько в степени репрессивности или терпимости, сколько в изменении способов социального контроля: место "внешних" ограничений и запретов постепенно занимают "внутренние" нормы, что связано с интимизацией сексуальности и включением ее в круг важнейших личных переживаний.

Во французском языке XVII века впервые появляется слово "интимность". Слово "sensuel" в XV веке обозначало просто нечто, относящееся к чувствам, в XVII веке у него появляется значение "ищущий чувственных удовольствий".

Отношения супругов в старой патриархальной семье были, как правило, лишены сколько-нибудь индивидуальной эротической вовлеченности. Выполняя свой "супружеский долг", люди не особенно разнообразили свои наслаждения (церковь осуждала утонченный эротизм), а мужья и подавно не заботились о сексуальных переживаниях жен. Ритм супружеской жизни подчинялся репродуктивной функции и строго регламентировался церковными правилами.

В новое время положение изменилось. Хотя буржуазная культура снова табуирует сексуальность, в XVIII веке происходит, по выражению М. Фуко, "настоящий взрыв разговоров о сексе". Протесты против "замалчивания" и "цензуры" - не только реакция на усиление репрессий, но и свидетельство роста заинтересованности.

Средневековье рассматривало сексуальность главным образом в религиозно-нормативном плане, различая "дозволенное" и "недозволенное" поведение; все "остальное" выглядело довольно расплывчато. Теперь сексуальность обретает множество новых ракурсов. В связи с возникновением социально-экономической проблемы народонаселения репродуктивное поведение и рождаемость становятся предметом озабоченности экономистов и демографов. Отделение детей от взрослых и развитие специализированной школьной системы актуализируют проблему полового воспитания, занимающую одно из центральных мест в педагогике XVIII-XIX веков, которая одновременно думает о "просвещении" детей и о том, как "уберечь" их от сексуальности. С развитием медицины половая жизнь становится предметом все более пристального внимания со стороны врачей. Развитие права побуждает заняться сексологическими проблемами юристов и т. д.

Короче говоря, налицо не столько "подавление" или "замалчивание" половой жизни, сколько формирование иного типа сексуальности. Если феодальное общество подчиняло сексуальное поведение индивида задаче укрепления его семейных, родственных и иных социальных связей, то буржуазная эпоха выдвигает на первый план ценности эмоционально-психологического порядка. Это сталкивает ее с проблемой соотношения чувственно-эротических и личностно-коммуникативных компонентов сексуальности, которые постепенно превращаются в самостоятельные, противоположные начала, не имеющие между собой ничего общего.

Важная роль в этом процессе принадлежала искусству. В произведениях сентименталистов и романтиков образ "высокой" любви был практически десексуализирован. Любовь описывают в нравственно-психологических терминах уважения, нежности, религиозного экстаза. В этом духе переосмысливается и прошлое. Например, из "куртуазной любви" трубадуров тщательно изымается свойственная ей эротика, она подается как платоническое чувство, в основе которого лежит поклонение Мадонне или нормы вассальной верности. Даже классиков английского сентиментализма Генри Филдинга и Лоренса Стерна в XVIII веке обвиняли в непристойности; по словам доктора Сэмюеля Джонсона, ему не встречалось более развратной книги, чем "Том Джонс".

Это было не простое ханжество, а формирование особой культурной ориентации, стремившейся перечеркнуть сексуальность, а чувственность поднять до "обнаружения Бога", как писал теоретик немецкого романтизма Фридрих Шлейермахер. Романтический культ любви весь пронизан мистическими настроениями, не оставляя места обычной чувствительности.

Вполне естественно, что вытесненная из высокой культуры эротика обособляется в подпольную субкультуру - французские "либертины" XVIII века, маркиз де Сад и др. "Сексуальное подполье", имевшее собственные клубы и центры распространения, культивировало именно то, что осуждалось официальной культурой. Внешне между этими двумя "сексуальными культурами" не было ничего общего. По сути же дела они дополняли друг друга, и в каждой были заложены свои собственные неврозы. Подпольный порнограф и его читатели не в состоянии связать эротические переживания с другими сторонами своей жизни, их сексуальность расчленена на отдельные физиологические элементы. Джентльмен и мистик, наоборот, боятся физической стороны секса. Именно эта ситуация навела Фрейда на мысль, что "чувственное" и "нежное" влечение по природе своей автомномны и что в основе всех неврозов лежит подавленная сексуальность.

Идеализация института брака сочеталась с крайним антифеминизмом, завуалированным под высокое уважение к женщине. Литература XIX века рисует женщину воплощением ангельской чистоты, но "чистота" понималась прежде всего как асексуальность. Казалось бы, что худого в том, что мальчикам-подросткам бесконечно напоминают, что нужно видеть в женщинах матерей и сестер и относиться к ним почтительно и с уважением? Но как примирить такое воспитание с сексуальностью? Один английский пастор в старости вспоминал, что, когда однажды, мальчиком, он подумал, что чистая юная девушка станет его женой, он испытал не вожделение, а чувство жалости по поводу ее унижения...

Представление, что порядочная женщина вообще лишена сексуальных желаний, вошедшее в многие медицинские книги XIX века, способствовало, с одной стороны, распространению женской фригидности, а с другой - психической импотенции у мужчин.

Как писал Фрейд, "в своем сексуальном самоутверждении мужчина чувствует себя стесненным уважением к женщине и вполне развертывается в этом отношении, только когда имеет дело с приниженным сексуальным объектом". Сын своей эпохи, Фрейд объяснял это тем, что в сексуальные цели мужчины "входят компоненты извращенности, которые он не позволяет себе удовлетворить с уважаемой женщиной".

В действительности же "извращены" культурные нормы, на которые ориентирован индивид. Естественный результат этого - рост "индустрии порока".

Уже в конце XVIII века в Лондоне насчитывалось около 50 тысяч проституток. К 1840 году их стало 80 тысяч. Растет количество венерических заболеваний.

Неудивительно, что на протяжении XIX и XX веков прогрессивные силы общества боролись против этой репрессивной сексуальной морали. Эта борьба включала критику буржуазного брака, требование эмансипации женщин, разоблачение лицемерия официальной морали, отстаивание права ученых исследовать человеческую сексуальность.

Особенно велика была в этой борьбе роль искусства. Лев Толстой и Гюстав Флобер - вовсе не "эротические" писатели, но они всей силой своего таланта становятся на защиту женщины, преступной в свете буржуазной морали. Ги де Мопассан, отбрасывая пошлое морализирование, художественно исследует адюльтер как нормальное, повседневное явление буржуазного быта.

Художники и скульпторы разбивают цензурные запреты и предрассудки, мешавшие изображать обнаженное тело.

Ну а как обстояло дело в России? Да так же, как и везде,- неоднозначно.

Существует мнение, что на святой Руси ни секса, ни эротики никогда не было. Между тем уже в XVII веке европейский дипломат Адам Олеарий свидетельствовал, что русские часто "говорят о сладострастии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывают всякого рода срамные сказки, и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями, тот и считается у них лучшим и приятнейшим в обществе".

Мы плохо знаем русскую сексуально-эротическую культуру не потому, что ее не было, а потому что цензура не позволяла публиковать соответствующие источники и исследования. Русские ученые вынуждены были делать это за рубежом.

Составленный В. И. Далем сборник "Русские заветные пословицы и поговорки" (слово "заветный" значит, по Далю, "задушевный, тайный, свято хранимый") опубликован в 1972 году в Гааге. Знаменитый сборник "Русские заветные сказки" А. Н. Афанасьева составитель сам переправил в Женеву, он регулярно издается и переиздается в Германии и Англии. Но это - только малая часть его коллекции. Первое полное Издание рукописи Афанасьева вышло лишь в 1997 году*. Самое авторитетное исследование русского мата, написанное московским лингвистом Б. А. Успенским, напечатано в 1983-1987 годах в венгерском журнале "Студия славика". Первая и единственная монография и альбом по истории русского эротического искусства "Эротизм в русском искусстве" А. Флегона вышла в 1976 году в Лондоне. А первая монография о сексуальной жизни Древней Руси, книга "Секс и общество в мире православных славян, 900- 1700" американской исследовательницы Евы Левиной, основанная в значительной мере на наших архивных источниках, опубликована издательством Корнеллского университета в 1989 году.

Увы, мы плохо знаем собственную историю...

Судя по имеющимся историке-этнографическим данным, отношение к сексуальности было в Древней Руси таким же противоречивым, как и в Западной Европе. Древнеславянское язычество не отличалось ни особым целомудрием, ни особой вольностью нравов. Сексуальность бьта космическим принципом. Женственная березка нежно и страстно сплеталась с могучим дубом. Мать - сыра земля оплодотворялась небесным дождем. Наряду с женскими божествами плодородия был и фаллический бог - род. Были многочисленные оргиастические праздники, когда мужчины и женщины сообща купались голыми, мужчины символически оплодотворяли землю, женщины вызывали дождь и т. д. Типичный древнерусский фаллический образ - животное, особенно лев, с длинным не то хвостом, не то половым членом. Такие изображения представлены и в орнаменте церковной архитектуры (Дмитриевский собор во Владимире и др.).

Православие, как и вообще христианство, считает секс нечистым порождением дьявола. Сексуальное желание, похоть обычно изображались в женском обличье. Целомудрие, девственность, отказ от половых сношений даже в браке (жить, "плотногодия не творяху") почитались "святым делом", но отступления от этого" аскетического принципа считались не только допустимыми, но и законными: "В своей бо жене нет греха". Однако только в браке и "чадородия ради", а не "слабости ради". Половое воздержание было обязательным по всем воскресеньям, праздникам, пятницам и субботам, а также во все постные дни. Считалось, что ребенок, зачатый в неположенный день, уже несет на себе бремя греха, хотя некоторые иерархи, например, епископ новгородский Нифонт (XII в.), считали, что если молодые супруги не смогут удержаться от близости в праздник, они достойны снисхождения.

Церковь стремилась поставить под свой контроль не только поведение людей, но и их помыслы. Вместе с тем, принимая во внимание реалии обыденной жизни, в некоторых вопросах она проявляла снисходительность большую, чем католичество. Хотя все неосвященные церковью половые связи были греховными, основное внимание уделялось защите института брака. Прелюбодеяние считалось гораздо более серьезным прегрешением, нежели блуд. Строго регламентировались сексуальные позиции. "Рукоблудие" считалось сравнительно незначительным прегрешением. Содомия определялась шире, чем на Западе, включая сюда практически любые варианты сексуальных ролей и позиций. Вместе с тем иностранцы (Олеарий, Сэмюель Коллинз) отмечали, что в Москве XVII века к этому пороку относились терпимее, чем на Западе, где его карали смертью.

Реальные, бытовые отношения, разумеется, сильно отличались от предписанных, нормативных. В жизни было много грязи, насилия, жестокости по отношению к женщинам, особенно в периоды войн. Впрочем, в средние века так было везде. Некоторых иностранцев шокировали русские бани, в которых мужчины и женщины нередко мылись вместе. Смешанные купания в Неве отмечались даже в начале XIX века. Но при этом наблюдатели подчеркивали, что в этих ситуациях не было ничего сексуального или эротического.

Столь же противоречивая картина наблюдается в изобразительном искусстве. Русская иконопись в целом строже и аскетичнее западного религиозного искусства. В отдельных храмах XVII века сохранились фрески, достаточно живо изображающие полуобнаженное тело в таких сюжетах, как купание Вирсавии, Сусанна и старцы, крещение Иисуса и даже вполне светская сцена купающихся женщин. Однако это было несовместимо со строгим византийским каноном. В западной церковной живописи эпохи Возрождения и даже позднего средневековья человеческое тело являет взору живую плоть, закрыты только половые органы. В русских иконах живет только "лик", тело полностью закрыто или подчеркнуто изможденно и аскетично. Ничего похожего на рафаэлевских мадонн или дюреровских Адама и Еву здесь нет. Гораздо позже появляется и строже контролируется в России и светская живопись. Итальянские художники писали обнаженную натуру уже в эпоху Возрождения, русские же получили это право лишь в конце XVIII века.

Строже контролировалась и смеховая культура.

В западноевропейском карнавале не было разделения на исполнителей и зрителей, в нем, по выражению Бахтина, все активные участники, все причащаются карнавальному действу. Карнавал не совершают и, строго говоря, даже не разыгрывают, а живут в нем, живут по его законам, пока эти законы действуют. На Руси знатные лица сами не участвовали в плясках и играх скоморохов, относясь к ним просто как к смешному зрелищу. Провоцирование смеха ("смехотворение") и чрезмерный "смех до слез" считались в Древней Руси грехом. Ограничивалась и самоотдача игровому веселью. Иностранцы с изумлением отмечали, что пляска на пиру у русского боярина была лишь зрелищем и, как всякое искусство, трудом: тот, кто плясал, не веселился, а работал, веселье же было уделом зрителей, слишком важных, чтобы танцевать самим. По словам польского автора начала XVII века, "русские бояре смеялись над западными танцами, считая неприличным плясать честному человеку... Человек честный, говорят они, должен сидеть на своем месте и только забавляться кривляниями шута, а не сам быть шутом для забавы другого: это не годится!".

Однако ограничения эти касались в основном "официального" поведения. В глубинах народной культуры всегда существовали мощные пласты эротического воображения.

Как и на Западе, в России XVII-XVIII веков сексуальные мотивы не имели решающего значения при заключении брака. Известный мемуарист XVIII века А. Т. Болотов так рассказывает о своих взаимоотношениях с женой: "Я, полюбив ее с первого дня искренне супружескою любовью, сколько ни старался к ней со своей стороны ласкаться и как ни приискивал и ни употреблял все, что мог, чем бы ее забавить, увеселить и к себе теснее прилепить можно было, но успех имел в том очень малый... Не мог я от ней ни малейших взаимных и таких ласк и приветливостей, какие обыкновенно молодые жены оказывают и при людях и без них мужьям своим. Нет, сие удовольствие не имел я в жизни!" Но чему тут удивляться, когда зрелый мужчина женится на 13-14-летней девочке? Тем не менее Болотов считает, что должен быть "женитьбою своею довольным и благодарить Бога".

В XIX веке установки на этот счет в дворянской среде изменились. Однако эротические образы не были связаны с браком и находились вне сферы официальной культуры.

Реальный быт и нравы дореволюционного русского крестьянства изучены недостаточно; судя по имеющимся данным, они были довольно противоречивы и не совсем одинаковы в разных районах.

С одной стороны, высоко ценилась девственность. Само слово "невеста" обозначает "неведомая", "неизвестная" (в сексуальном смысле). В русской свадебной обрядности был широко распространен обычай "посада": невеста должна была сесть на особое священное место, но не смела сделать это, если уже потеряла целомудрие. Интересно, что такое же требование сохранения девственности предъявлялось и к жениху. Если в первую брачную ночь невеста не оказывалась целомудренной, ей (в некоторых местах - ее родителям или свахе) надевали на шею хомут, который символизировал женские гениталии и одновременно как бы относил согрешившую к миру животных, не знающих культурных запретов.

С другой стороны, в Поморье, по сведениям конца XIX - начала XX века, на добрачные половые связи молодежи родители и село смотрели сквозь пальцы. Случаи публичного оповещения о "нечестности" молодухи на следующий день после свадьбы были редки.

Разумеется, нарушения не отменяли общей нормы, считались греховными, их старались скрыть от посторонних глаз. Страх разоблачения был весьма действенным сдерживающим фактором. Тем не менее повсеместно принятые формы группового общения молодежи ("посиделки", "поседки", "вечерки" и т. д.) допускали, а порой и требовали некоторой вольности в обращении, так что девушка, чересчур усердно сопротивлявшаяся ухаживанию и шуткам, могла быть исключена из собрания. В некоторых русских и украинских деревнях существовал обычай "подночевывания" или "ночевки", когда парень (иногда двое-трое парней) оставался с девушкой до утра. Правда, считалось, что они при этом сохраняли целомудрие. Этнографические описания этих обычаев противоречивы. Один из корреспондентов этнографического бюро В. Н. Тенишева писал в 1890-х годах о Пошехонском уезде Ярославской губернии, что хотя ныне такого обычая не существует, однако "в старину, говорят, в некоторых глухих местах уезда, как, например, в Подорвановской волости, на деревенских беседах... были "гаски". Молодежь, оставшись одна, гасила лучину и вступала между собой в свальный грех. Ныне только кое-где сохранилось одно слово "гаски". Другой информатор, признавая нескромность и грубость деревенских ласк и ухаживаний, вместе с тем подчеркивал, что деревенское общество, особенно старики, строго следили за сохранением девственности: "Общественное мнение одобряло постоянство пар и сохранение определенного предела в степени близости, за который переступали, как правило, лишь после свадьбы".

В некоторых календарных и свадебных обрядах сохранялись пережитки и элементы оргиастических праздников. На русском Севере в конце XIX - начале XX века еще сохранялись "яровуха" и "скакания", которые уже Стоглавный собор в середине XVI века именовал "бесовскими". "Скакания" происходили в день перед венцом в доме жениха, куда молодежь, исключая невесту, ходила "вина пить", после чего все становились в круг, обхватив друг друга за плечи, и скакали, высоко вскидывая ноги, задирая подолы и распевая песни откровенно эротического содержания. Заканчивалось веселье сном вповалку. "Яровуха" (от языческого божества плодородия - Ярилы) состояла в том, что после вечеринки в доме невесты вся молодежь оставалась спать вповалку в невестином доме, причем допускалась большая свобода отношений, за исключением последней интимной близости. Это - явный пережиток "свального греха", одно из бесчисленных проявлений "язычества и православия".

Очень много сексуально-эротических моментов было в русской народной культуре. Многочисленные "эротические сказки" рассказывают о многоженстве героев, сочувственно описывают их сексуальные шалости, вроде овладения спящей красавицей, считают допустимым обесчестить (изнасиловать) девушку в отместку за отказ выйти замуж за героя и т.д. О лексике этих произведений говорит то, что не только "заветные сказки" А. Н. Афанасьева, но и не менее знаменитый сборник песен Кирши Данилова полностью, без купюр, публиковались только за границей.

Очень вольные сцены изображал народный лубок. В 1679 году была введена строгая церковная цензура, несколько правительственных указов было выпущено и в XVIII веке, но это мало помогало. Иногда сравнительно благопристойные картинки сопровождались малопристойными текстами. Один из них, относящийся к XVIII веку, рассказывает, как три "младые жены", чтобы подшутить над плешивым стариком, сказали ему, что он должен смазывать голову "сливою женскою". Старик в ответ на это вынул свою "исподнюю плешь" и сказал, что уже сорок лет полощет ее "сливою женской", а волосы на ней так и не выросли.

Не миновало Россию и влияние французских "либертинов". В Гатчинском дворце, подаренном Екатериной II Григорию Орлову, были сделаны по его приказу чрезвычайно вольные фрески и специальная мебель (ныне она хранится в Эрмитаже), где, например, ножки стола выточены в форме мужских половых членов. Дворянское юношество пушкинских времен смаковало не только французские "Нескромные сокровища" Дени Дидро, но и похабные стихи И. С. Баркова.

А сколько веселой и игривой эротики у самого Пушкина! Кстати, мы даже его знаем не полностью. Стихотворная сказка "Царь Никита и сорок его дочерей" в большинстве многотомных собраний Пушкина представлена маленьким отрывком, заканчивающимся словами:

Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры, Слишком чопорной цензуры?

Под стать цензуре была и литературная критика. Во второй половине XVIII века молодых людей, а тем паче - девиц, почтенные люди всячески предостерегали против чтения не только французских романов, но и английских сентименталистов. Непристойной считалась, например "Памела". В 1806 году журнал "Аврора" остерегал своих читателей от "вредных внушений" чувственных сцен "Новой Элоизы" Руссо. В 1823 году "Вестник Европы" хвалил сэра Вальтера Скотта за то, что у него нет "соблазнительных" сцен. В 1820-х годах яростным атакам за "чувственность" подвергалось искусство романтизма и т. д.

Все это вовсе не было чем-то исключительно российским. Нечто подобное тогда же или немного раньше происходило и в Западной Европе. Но с одной существенной оговоркой.

На Западе у эротического искусства или того, что считалось таковым, был один противник - консервативные круги и прежде всего церковь. В России этот противник был особенно силен, опираясь не только на собственный авторитет религии, но и на государственную власть. Но, кроме него, здесь был и другой противник - революционно-демократическая критика. Аристократы пушкинского времени, с детства получавшие хорошее светское воспитание, оставаясь глубоко нравственными и даже религиозными людьми, тем не менее дистанцировались от издержек официального ханжества. Разночинцам, выходцам из духовной среды, бывшим семинаристам это было значительно труднее. Порывая с одними устоями, они не могли преодолеть других. Перенесенные в чуждую социальную среду, многие из них страдали от мучительной застенчивости и старались подавить волнения собственной плоти. Постоянная внутренняя борьба превращается в принципиальное, нравственное и эстетическое отрицание и осуждение чувственности как чего-то пошлого и недостойного.

Всячески заклиная собственную чувственность, Белинский столь же неодобрительно относится к проявлениям ее и в поэзии, например Полежаева. Рассуждая с точки зрения "молодого мальчика", которого надо всячески оберегать от соблазнов, "неистовый Виссарион" походя бранит Боккаччо, а роман Поль де Кока кажется ему "гадким и подлым" произведением. Писарев осуждает Гейне за "легкое воззрение на женщин" и т. д.

Если консервативно-религиозная критика осуждает эротизм за то, что он противоречит догматам веры, то у революционно-демократической критики он просто не вписывается в нормативный канон человека, который должен отдать все свои силы борьбе за освобождение трудового народа. В сравнении с этой великой целью все прочее выглядит ничтожным. С этих позиций даже интимная лирика Фета, Полонского или Случевского некоторым критикам второй половины XIX века казалась пошлой, а уж между эротикой и "клубничкой" они разницы и вовсе не видели. Социальный максимализм оборачивается активным неприятием тех реалий, из которых складывается человеческая жизнь. Художник или писатель, бравшийся за подобную тему, подвергался одинаково яростным атакам и справа и слева.

Тем не менее такие художники находились. Представители академической живописи первой половины XIX века не писали эротических сцен. Но без К. Брюллова, А. Егорова, Ф. Бруни, А. Иванова история изображения нагого тела была бы неполной. Замечательные образы купальщиц, балерин, вакханок создал А. Г. Венецианов. Постепенно живописное и скульптурное тело становится все более выразительным.

Особенно плодотворным в этом отношении было начало XX века. Полотна Врубеля, "Ида Рубинштейн" В. А. Серова, эротические шаржи М. Зичи, пышные красавицы 3. Серебряковой и Н. Гончаровой, любовные сцены К. Сомова и смелые зарисовки на фольклорные темы Л. Бакста, обнаженные мальчики К. С. Петрова-Водкина - всего не перечислишь. Русская живопись убедительно доказывала правоту Александра Головина, что "ни один костюм не может сравниться с красотой человеческого тела".

Живопись смыкается с театральным искусством. Дягилевские балеты были настоящим праздником тела. Никогда еще мужское тело не демонстрировалось так полно и самозабвенно, как в творчестве Михаила Фокина и Вацлава Нижинского.

Те же тенденции обнаруживаются в литературе. Откровенно чувственны многие стихи Апухтина, Бальмонта, Брюсова, Минского, Лохвицкой. Появляется и эротическая проза - "Санин" М. Арцыбашева, "Навьи чары" и "Мелкий бес" Ф. Сологуба. В произведениях Мих. Кузмина ("Крылья") и Л. Зиновьевой-Аннибал впервые в русской художественной литературе изображается однополая любовь. Ник. Олигер в рассказе "Вечер" описывает сексуальные переживания 9-летнего мальчика (критики писали, что такого не может быть, потому что не может быть никогда).

Все эти вещи вызвали яростную полемику. В защиту эротической темы в литературе выступили Д. Мережковский и М. Тригорин. В то же время Л. Н. Толстой, сам натерпевшийся обвинений в безнравственности по поводу "Анны Карениной" и "Крейцеровой сонаты", решительно не принял роман "Яма" А. И. Куприна, описывающий мир публичного дома. Прочитав впервые страницы романа, он сказал пианисту А. Б. Гольденвейзеру: "Я знаю, что он как будто обличает. Но сам-то он, описывая это, наслаждается. И этого от человека с художественным чутьем нельзя скрыть". Отрицательной была и реакция на эту книгу К. И. Чуковского.

Литературные споры захватывают и философию. Большой общественный резонанс имела статья Владимира Соловьева "Смысл любви" (1892). Если Соловьев связывает любовь-эрос не с родом, а с личностью, утверждая, что она не имеет ничего общего с инстинктом продолжения рода, то писатель Василий Розанов поэтизирует и защищает именно плотскую любовь: "Мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете. И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете".

На Розанова обрушились буквально все, обзывая его эротоманом, апостолом мещанства и т. д. Но на защиту его горячо встал Николай Бердяев:

"Над Розановым смеются или возмущаются им с моральной точки зрения, но заслуги этого человека огромны и будут оценены лишь впоследствии. Он первый с невиданной смелостью нарушил условное, лживое молчание, громко с неподражаемым талантом сказал то, что все люди ощущали, но таили в себе, обнаружил всеобщую муку... Розанов с гениальной откровенностью и искренностью заявил во всеуслышанье, что половой вопрос - самый важный в жизни, основной жизненный вопрос, не менее важный, чем так называемый вопрос социальный, правовой, образовательный и другие общепризнанные, получившие санкцию вопросы, что вопрос этот лежит гораздо глубже форм семьи и в корне своем связан с религией, что все религии вокруг пола образовывались и развивались, так как половой вопрос есть вопрос о жизни и смерти".

Информационная медицинская сеть НЕВРОНЕТ