"Каждая новая публикация поднимала планку возможного"

Пресса в обществе (1959-2000).
Оценки социологов и журналистов. Документы.
Московская школа политических исследований, 2000, стр.141-157

- В годы, о которых мы сейчас говорим, вы, Игорь Семенович, были широко известны как автор книг и статей, связанных с проблемами личности, молодежи и так далее. Почему именно эта тема вышла тогда на первый план ? И какую роль тут играла печать?

- Моя важнейшая работа по теории личности и вообще, как я считаю, моя самая важная - с точки зрения ее социального воздействия - книга "Социология личности" была написана в 1967 году на основе факультативного курса лекций, прочитанных в Ленинградском университете. Первый раз я прочитал его в 1964 году на физическом факультете - просто чтобы проверить, могут ли высокомерные физики, интеллектуальная элита университета, заинтересоваться гуманитарными сюжетами. Не было никакой агитации - обычный листок-объявление с перечнем тем. Аудитория на двести человек была полна, контакт со слушателями был сказочным. В 1966 году, уже после снятия Хрущева, я рискнул повторить этот опыт, не меняя взятого тона, уже в общеуниверситетском масштабе. Опять тот же эффект: в огромную аудиторию вместо пятисот человек набивалось свыше тысячи, люди заранее (часа за два) занимали места, среди слушателей были не только студенты, но и профессора, стояла абсолютная тишина, так как зал не был радиофицирован - это одно из самых сильных впечатлений моей жизни.

Было ли это моей личной заслугой? Конечно, нет. Студенческая молодежь середины 60-х (и, несомненно, не только она) страстно жаждала информации о себе и о своем обществе. Для нее все было внове. Ассортимент духовной пищи в СССР был так же беден, как и пищи материальной. Если полистать "Социологию личности" сегодня, то, наверное, сложно понять, почему эта небольшая и в общем-то поверхностная книжка имела читательский успех и повлияла на профессиональный выбор и даже судьбу некоторых людей. Но суть в том, что личность, которая в сталинские времена трактовалась как винтик государственной машины, вдруг представала здесь как положительное, творческое начало. Прямо и жестко ставилась проблема конформизма и личной социальной ответственности. Индивидуальное самосознание, которое многие, даже хорошие, психологи считали сомнительным и опасным "ячеством" и "копанием в себе", оказалось необходимым элементом самореализации. В книге позитивно излагались ролевая теория личности, фрейдовское учение о защитных механизмах и многие другие «западные" идеи - из тех, что считались запретными и "буржуазными", или просто малоизвестные.

- Это были, скорее, задачи просвещения ?

-Возможно, и так. В книге не было действительной социальной программы освобождения личности и преодоления отчуждения, которой люди ждали. Нет, эти вопросы были только обозначены. Развивая идеи "гуманного социализма", я не знал, как их можно осуществить и реальны ли они вообще. Трагические социально-политические коллизии переводились в более гладкую и безопасную плоскость социальной психологии и этики. Моя книга, надеюсь, стимулировала критическое размышление, но в ней явно не говорилось о том, что делать. Я сам этого не знал. Да если бы и знал - наверное, побоялся бы сказать.

-Вам не кажется, Игорь Семенович, что это было вообще характерно для печатных выступлений тех лет?

- Да, социальные проблемы рассматривались преимущественно в нравственном ключе, в чем, конечно, была большая доза наивности и даже лицемерия. Это значило, повторю, что практического решения социальных проблем автор не знает или не смеет прямо о них сказать. По мере того как противоречия советского общества становились все более острыми и очевидными, такой подход стал вызывать раздражение и неудовлетворенность. В этом - один из источников популярности ранней советской социологии. Но на первом этапе в нем была сильная струя социального критицизма. Люди выражали таким образом свою неудовлетворенность жизнью и потребность в чем-то лучшем. Личные проблемы становились сначала нравственными, а затем и социальными.

Каждая более или менее свежая газетная или журнальная статья стимулировала следующую. Это был постепенный, но закономерный процесс, где за одним шагом неизбежно следовал другой, а зигзаги в политике партии, пытавшейся затормозить его и взять назад сделанные однажды уступки, только читателей.

Иногда в газете или литературном журнале можно было сказать больше, чем в профессиональном издании. Бдительные коллеги были страшнее редакторов. Большинство доносов шло именно с их стороны.

Когда в конце 60-х годов я стал заниматься проблемами западного студенчества, я заранее (на основе личного опыта) рассчитывал, куда что нельзя давать. В "Вопросах философии" теоретические рассуждения о студенчестве как социальной группе пройдут беспрепятственно, зато сведения о том, что средний американец учится дольше своего советского ровесника, неизбежно вызовут скандал ("этого не может быть, автор идет на поводу у буржуазной пропаганды"). В журнале "США: экономика, политика, идеология" эти цифры не только не вызовут нареканий, но кто-то из членов редколлегии еще подскажет, что они устарели, разница стала больше. Зато там никто не поймет, что такое "маргинальная группа" (или, еще хуже, увяжет это понятие с "марджинальной теорией стоимости"). Массовые издания в эти тонкости не вникали, и иногда там удавалось опубликовать нечто такое, что в " научном" журнале отклонили бы уже на дальних подступах. Но там надо было писать по-человечески, чего большинство ученых-обществоведов не умело.

Степень либерализма разных печатных органов менялась в зависимости от общей идеологической обстановки и особенностей главного редактора. Какое-то время самым либеральным органом печати считалась "Литературка". Роль ее была двойственной: во внешнеполитической пропаганде она должна была выступать как агрессивная "шавка", за которую партия якобы не отвечала; за это во внутренних вопросах ей позволяли выступать более раскованно - поэтому ее и читала вся интеллигенция.

Однако степень риска всегда была высокой, и тут очень многое зависело от редактора. Я с благодарностью вспоминаю Валентину Филипповну Елисееву (позже она работала в "Новом мире"), опубликовавшую фрагмент из "Социологии личности", статью "Свобода личности и конформизм" ("Литературная газета", 1967, № 17), которая вызвала негодование некоторых наших психологов, боявшихся этой проблемы. Очень много сделал для пропаганды социологии Анатолий Захарович Рубинов. Все "старые" авторы "Литературки", думаю, благодарны первому заместителю главного редактора Виталию Александровичу Сырокомскому, под прикрытием и при поддержке которого проходили все сколько-нибудь острые материалы. Его сила была не только в смелости, но и в понимании проблем. Когда, например, в 1970 году я начал большое эмпирическое исследование юношеской дружбы и негде было достать на него ничтожные по тем временам деньги (и ЦК ВЛКСМ, и министерство просвещения, к которым я обращался за помощью и которые, по идее, были заинтересованы в этой работе, мне отказали), выручил Сырокомский - за право газеты первой опубликовать результаты исследования, которые были достаточно интересными не только для профессионалов.

Для осмысления социологических данных о динамике брака и семьи много сделала в "Неделе" Елена Романовна Мушкина; позже туда перешел работать и Сырокомский.

Никакой особой политической "крамолы" ученые в газеты не протаскивали - это было невозможно. Но в подцензурной печати почти все было запретным, читатель был благодарен за малейшее живое слово, а для автора это была полезная школа если не литературного мастерства, то хотя бы элементарной вразумительности, в отличие от официального "канцелярита". Отрешиться от "канцелярита" было трудно, но если это однажды удавалось, человек уже не мог писать по-старому, и от этого выигрывали все.

На мой взгляд, значение лучших газетных публикаций тех лет было не столько в их политическом подтексте, который больше напоминал "кукиш в кармане", сколько в некотором "очеловечивании" официальной идеологии. Вместо всеподавляющей "коммунистической идейности" философы, социологи, писатели и журналисты стали писать о человеческих проблемах - любви, семье, дружбе, смысле жизни, нравственном поиске и тому подобном. "Человеческий фактор" не только завоевал право на существование, но и стал постепенно теснить политический, расчищая почву для новых раздумий и безответных вопросов. Потом, спустя годы, по поводу "человеческого фактора" много иронизировали и даже выражали возмущение, но в свое время это была важная ниша, относительно автономная от политики. Если угодно, это был один из аспектов перехода от тоталитаризма к авторитаризму.

- В какой мере, Игорь Семенович, ваши собственные публикации инициировались редакциями или провоцировались статьями других авторов?

- Как правило, я писал только по просьбе соответствующих редакций. Но тематика была продуктом моего внутреннего интеллектуального развития. Просто по заказу я писать не умею. При этом внутренняя взаимосвязь моих интересов часто оставалась мне непонятной и прояснялась лишь ретроспективно.

- Вы много печатались в "Новом мире". Видимо, ему вы отводили особую роль. Почему?

- Я считаю, сотрудничество с "Новым миром" Твардовского имело для моего интеллектуального и нравственного развития решающее значение. Я очень любил этот журнал, читал его насквозь - сначала рецензии, потом публицистику, потом все остальное. Если что-то не нравилось или казалось неинтересным, все равно читал - уважение к журналу было настолько велико, что казалось невозможным, чтобы он что-то напечатал "просто так". Такого чувства я никогда не испытывал ни к одному изданию.

Публикация в "Новом мире" неизбежно осложняла жизнь автора, власти автоматически зачисляли его в разряд если не реальных, то потенциальных диссидентов. Зато она чрезвычайно повышала самоуважение: ты сумел написать хорошую статью (а "Новый мир" - это как "знак качества") и не побоялся ее напечатать! Переоценить это чувство просто невозможно.

То, что я писал до середины 60-х годов, было более или менее профессионально, но безлично. "Новый мир" позволил мне в какой-то степени преодолеть эту отчужденность, выйти на темы, которые были для меня не только социально, но и личностно значимы.

В те годы в советском обществе уже отчетливо проступали тенденции, которые в дальнейшем неминуемо должны были привести его к краху, в частности, аппаратно-бюрократический антиинтеллектуализм и кризис в межнациональных отношениях. Не было речи о том, чтобы обсуждать эти вопросы напрямик, но это можно было сделать на зарубежном материале. Если я писал об американской интеллигенции, то действительно изучал (насколько это было возможно в Ленинграде) американскую ситуацию, а для статьи "Диалектика развития наций" пришлось перелопатить массу канадских, бельгийских, французских и иных источников. Однако меня интересовали не локальные, а общие, глобальные проблемы.

Мое сотрудничество с "Новым миром" началось со статьи "Психология предрассудка" (1966), где я попытался рассмотреть вопрос о природе, социальных истоках и психологических механизмах антисемитизма и вообще этнических предубеждений. Еврейский вопрос и проблема социальных корней антисемитизма волновали меня давно. Мое происхождение - смешанное, фифти-фифти, но и по паспорту, и по воспитанию я был стопроцентно русским, даже православным. Ничего еврейского в нашем доме не было. До самой войны я, в сущности, ничего не знал о евреях. Знал, например, что мой ближайший друг Борис Крайчик - еврей и что его бабушка разделяет "трефное" и "кошерное", но все это не имело ни малейшего значения. В нашей школе такой "проблемы" не было. Впервые я столкнулся с антисемитизмом в эвакуации, во время войны, и с тех пор он сопровождал меня всю жизнь. Собственно говоря, именно антисемитизм сделал меня евреем, хотя, разумеется, неполноценным.

Очень долго я не хотел верить, что в СССР может быть государственный антисемитизм. Много раз сам сталкивался с дискриминацией, тем не менее пытался для себя ее как-то оправдать, найти "рациональные" основания. После оголтелой кампании против космополитизма (1949) и особенно "дела врачей" (1953) сомневаться уже не приходилось, но ни писать, ни говорить об этом вслух никто не смел.

Толчком к этому послужило для меня участие в подготовке несостоявшегося идеологического пленума ЦК в 1956 году.

Когда мы сдавали Константинову (тогда завотделом пропаганды) подготовленные материалы, Момджян вдруг спросил: "А с антисемитизмом мы будем бороться? Сколько может продолжаться это безобразие?" На что Константинов, сам не любивший антисемитов, ответил: "Конечно!" Воспользовавшись случаем, я предложил подготовить и прислать в ЦК свои соображения и получил согласие.

Поработав несколько недель, я написал десяти- или пятнадцатистраничные тезисы и послал их на имя Константинова. Тезисы были плохие, чисто ассимиляторские, к идее автономной еврейской культуры я относился скептически. Тем не менее я искренне пытался разобраться в том, что такое "еврейский вопрос" и как преодолеть антисемитизм. Никакого ответа из ЦК, разумеется, не было, при встрече Константинов сказал, что ставить эти вопросы "пока несвоевременно".

Казалось бы, следовало на этом и закончить. Но у меня есть одна психологическая особенность: я никогда не бросаю однажды начатую работу. Заинтересовавшись еврейским вопросом теоретически, я стал читать специальную литературу, особенно социально-психологическую. Десять лет спустя после первого старта, когда, помня об успехе моей первой статьи, "Известия" попросили дать им что-то не менее интересное, я предложил прочитать для сотрудников редакции лекцию "Психология предрассудка. Социальная психология этнических предубеждений", застенографировать ее и затем подготовить на этой основе статью. Редакция согласилась. Слушали меня очень хорошо и внимательно, возражений не высказывали, но к вопросу о публикации не возвращались.

Через некоторое время я повторил этот опыт, выступив с пленарным докладом на большой всесоюзной конференции в Алма-Ате. Результат тот же (было несколько антисемитских записок, но руководители конференции промолчали).

Тогда я предложил "Новому миру" прочитать выправленную известинскую стенограмму, чтобы затем подготовить на ее основе статью. Мне сразу же сказали "да", сделали замечания, и я написал статью. Оказалось, что редакция сама хотела предложить мне сотрудничество, а проблема антисемитизма ее весьма волновала. Я хотел стилистически еще поработать над статьей, но Твардовский не стал откладывать.

После этого я стал печататься в "Новом мире" регулярно. В "Размышлениях об американской интеллигенции" (1968) шел разговор о взаимоотношениях интеллектуалов и аппарата власти, а примыкающие к этой статье работы о западном студенчестве помогли становлению советской социологии молодежи, разработке проблемы поколений, возрастных категорий и так далее. В статье "Диалектика развития наций" (1970) ставился под сомнение популярный в те годы (и не только в марксистской литературе) тезис, что национальные движения - удел преимущественно "третьего мира", прослеживалась закономерность роста национализма в индустриально-развитых странах, отмечались некоторые его особенности. Это имело прямое отношение к тому, что подспудно назревало и у нас. Статьи о национальном характере способствовали прояснению теоретико-методологических основ будущей отечественной этнопсихологии. "Люди и роли" (1970) на несколько лет предвосхищали мою дальнейшую работу по проблемам человеческого "я".

Впервые в жизни я имел дело с редакцией, которая не смягчала острые места, а старалась довести статью до максимального уровня, как с точки зрения авторских возможностей, так и цензурных условий. Без купюр и подстраховки, разумеется, не обходилось, но обычной перестраховки не было. Я готов был рисковать неприятностями ради идеи, но был бы очень огорчен, если бы поводом для скандала послужила просто небрежная, непродуманная формулировка. Кстати, потом, уже в других изданиях, если какая-то статья проходила без купюр, я не радовался, а считал это доказательством того, что статья написана ниже возможного уровня.

Сотрудничество с "Новым миром" - самая важная часть моей научно-литературной деятельности. Не случайно в сборник своих избранных сочинений "Социологическая психология" я включил почти все новомировские статьи и ни одной - из научных журналов.

- Вы печатались и в других "толстых" журналах?

- Я регулярно печатался (с 1966 года) в "Иностранной литературе". Разумеется, это был не "Новый мир", но нечто серьезное и общеинтересное там можно было сказать. Именно там я опубликовал свою первую статью о национальном характере (1968), статью "Секс, общество, культура" (1970).

- Читатели каким-то образом откликались на ваши выступления? Вы, например, получали от них письма - не просто с восклицаниями, а и с размышлениями о жизни?

- Отклик был широкий и самый разный. Звонили по телефону, поздравляли при встречах - это, как правило, знакомые и коллеги. А во многих библиотеках "Психология предрассудка" и другие статьи из журналов были вырезаны (не цензурой - читателями). Самым лестным откликом на "Размышления об американской интеллигенции" было то, что статью дважды процитировал в своей первой политической книге Андрей Дмитриевич Сахаров. После этого в ЦК меня даже спрашивали, не общались ли мы по поводу "крамольных идей", но на самом деле они знали, что мы с ним никогда не встречались.

Однажды в Ленинграде я получил письмо от молодого читателя по имени Алексей Пуртов, который писал, что за его критическое отношение к действительности КГБ приклеивает ему психиатрический диагноз, и просил о встрече. Это в равной мере могло быть как правдой, так и провокацией. Вопреки здравому смыслу я назначил юноше встречу на улице у Казанского собора. Он показался мне нормальным, но наивным. Он просил у меня адрес Сахарова, чтобы включиться в правозащитную деятельность. Допуская возможность звукозаписи, я не стал обсуждать с ним политические проблемы, а адреса Сахарова у меня и правда не было. Кроме того, я сказал парню, что он многим рискует. Если его уже предупреждали, то на следующем этапе он может оказаться в "психушке" или в лагере. Через несколько месяцев или через год я получил от него открытку, отправленную из какого-то казахстанского лагеря, с несколькими словами: "Игорь Семенович, вы были правы". Больше я о нем ничего не слышал. По сегодняшним меркам мое поведение выглядит трусливым. Но тогда все было иначе. Имели место, конечно, соображения личной безопасности, но, помимо того, я никогда не считал возможным подвергать молодых людей риску, на который сам не отваживался.

А вообще писем было мало, отчасти потому, что люди боялись писать (если бы посторонний человек вдруг стал делиться со мной соображениями о переустройстве общества, я счел бы это кагэбэшной провокацией), но в особенности потому, что все мы предпочитаем писать ругательные, а не одобрительные письма. Иногда это даже становилось для журнала проблемой. Сотрудники "Нового мира" говорили с досадой, что в ЦК и другие инстанции поступают целые горы ругательных писем, а журналу нечего им противопоставить, хотя интеллигенция его поддерживает.

Оставляя в стороне содержательную сторону дела, нужно отметить, что сотрудничество ученых-обществоведов в прессе, в "толстых" журналах (этим занимались в те годы многие) означало рождение нового жанра - философско-социологической публицистики. При этом подцензурная печать порождала свою особую стилистику и эстетику соотношения текста и подтекста. Расшифровка "эзопова языка" создавала у автора и читателя чувство особой общности, приобщенности к некоторой тайне. Хотя люди не надеялись на реальные социальные перемены, сама возможность подумать создавала принципиально иной стиль жизни. Правда, иногда эта общность была иллюзорной, многие читатели, как и цензура, толковали "неконтролируемый подтекст" (официальная формула цензурного ведомства) произвольно.

Для современного читателя, не знающего ни подтекста, ни контекста ушедшей эпохи, эти ассоциации безнадежно утрачены. Да и кому какое дело, что "на самом деле" хотел сказать автор и как его воспринимали современники? Хотя для истории это существенно. Например, "Размышления об американской интеллигенции" были написаны под влиянием западной студенческой революции, но пока статья готовилась и печаталась (в "Новом мире" это было очень долго из-за цензурных задержек), подоспела Пражская весна, и авторские вполне продуманные аллюзии стали звучать гораздо смелее и революционнее, чем замышлялось. В других случаях; наоборот, автор, в силу особенностей своей личной ситуации, рисковал значительно больше, чем казалось со стороны и тем более - ретроспективно.

- Игорь Семенович, когда вы готовили статью для того же "Нового мира", это было удовлетворением авторского самолюбия или вам нужна была "общественная трибуна", как на тех лекциях с тысячной аудиторией?

- На этот вопрос трудно ответить однозначно. Каждый автор, даже не сознавая этого, стремится к успеху и популярности. Но, насколько я могу вспомнить, социальное значение публикации - поднять планку дозволенного, сделать предметом обсуждения новую важную проблему - было для меня гораздо важнее. Если бы дело обстояло иначе, я нашел бы более дешевые и менее рискованные способы самоутверждения. Я никогда в жизни не писал о пустяках и не любил риска ради риска. Оригинальность также не была для меня самоцелью. Я всегда считал, что главное - сделать максимально хорошую работу, отвечающую какой-то общественной потребности, а насколько она оригинальна в мировом масштабе - не столь существенно.

- Мы всегда как бы между прочим говорим о влиянии прессы на формирование, на сознание личности. На такой вопрос обычно отвечают, что это "само собой разумеется". Это действительно само собой разумеется ? Вы изучали личность и были "своим человеком " в печати - как бы вы оценили степень, возможности и реальность такого влияния ?

- Мне кажется, что это влияние было большим. Практическая социальная жизнь от наших публикаций не зависела, ни одно конкретное предложение социологов партбюрократия не использовала (хотя могла бы). Но под влиянием наших публикаций люди начинали по-новому думать, и это подрывало идеологическую монополию КПСС и способствовало разрушению советской системы.

- Игорь Семенович, а почему все же вы столь решительно переменили свои научные интересы и практически оставили ту самую "общественную трибуну"? Разочаровались? Сказали все, что могли сказать?

- Нет, конечно. Я просто изменил ракурс своей работы. После разгрома "Нового мира", в атмосфере усиливающейся реакции 70-х годов заниматься социологией молодежи становилось все труднее. Чтобы не лгать и вообще избежать обсуждения советских реалий, я сознательно пошел по пути психологизации своей тематики, сконцентрировав внимание на внутренних механизмах человеческого "я" и на том, как модифицируются процессы самосознания в сравнительно-исторической, кросс-культурной перспективе. Позднее это воплотилось в книгах "Открытие "Я", "В поисках себя".

Мой личный, чисто субъективный интерес все более концентрировался на психологии юношеского возраста. Надо сказать, что подростковый читатель - от пятнадцати и старше - появился у меня уже с "Социологии личности", хотя она вовсе не была на него рассчитана. Так было и с последующими книгами. Даря их друзьям, у которых были дети-старшеклассники, я заранее знал, что сначала книгу прочтут дети, а уже потом - родители.

Наверное, что-то и терялось. Помню, как на первой Всесоюзной конференции по психологии общения (в 1970 году) кто-то прислал мне записку: "Я всегда с интересом читал ваши работы. Жаль, что вы так рано уходите из настоящей науки". Но время менялось. После Пражской весны последние иллюзии относительно будущего плавного развития советского социализма, если таковые еще были, окончательно рассеялись.

Изменился и мой научный статус. В 1968 году я с радостью принял приглашение перейти на работу в только что организованный Институт конкретных социальных исследований АН СССР, где были собраны едва ли не все ведущие социологи страны. Сначала я заведовал там сектором социологии личности, участвовал в выработке программы исследования "Личность и ценностные ориентации", затем создал отдел истории социологии. Мы работали очень продуктивно. Но в 1972 году, с приходом нового руководства, институт практически был разгромлен, лучшие кадры ушли (или их "ушли"), работать в социологии стало невозможно. Я в конечном итоге нашел себе прибежище в Институте этнографии АН СССР. Дирекция его хотела, чтобы я занялся проблемами, поставленными в моих новомировских статьях, - актуальными проблемами национального характера и этнической психологии. Но я знал, что серьезная, честная работа по этой тематике в разлагающемся и "беспроблемном" советском обществе нереальна, и предпочел взять сугубо академическую тему - этнографию детства. Это было, конечно, осознанной внутренней эмиграцией.

- И к чему она привела?

- Я заложил основы нового, очень интересного и абсолютно не связанного с советской жизнью раздела науки. Сейчас эту работу возобновили другие люди. Что же касается современности, то занятия ею стали для меня факультативными: получается - хорошо, нет - Бог с вами. Одним из таких боковых сюжетов стала сексуальность. В начале 80-х годов я активно включился в разговор о необходимости сексуального образования молодежи, который поддерживала практически вся советская пресса. В годы перестройки эта тематика вышла на первые страницы газет, хотя не всегда в лучшем варианте (об этом подробно написано в моей книге "Сексуальная культура в России"). Я даже выступал на семинаре главных редакторов молодежных газет, которые все вдруг захотели писать о сексе. Советовал им избегать физиологизации и рассматривать эти вопросы в их естественном психологическом контексте, но сделать это они не сумели, печатать дешевую эротику и открывать соответствующие видеосалоны было проще и прибыльнее.

В конце 80-х годов мои статьи по этим вопросам печатались в "Неделе", 'Труде", "Литературной газете", "Комсомольской правде", "Учительской газете", "Аргументах и фактах", "Огоньке", "Советской культуре" и многих других изданиях ("поносили" меня в те годы только "Советская Россия", "Молодая гвардия" и "Наш современник"). Особенно важными были, на мой взгляд, выступления, кстати, очень умеренные и осторожные, в программе "Взгляд" и в "Аргументах и фактах" (в обоих случаях инициатива принадлежала журналистам), которые смотрела и читала вся страна. Однажды в Шереметьево пограничник сказал мне: "Я вас знаю, видел в программе "Взгляд". - "Очень приятно". - "А как вы относитесь к тому, что эту программу закрыли?" Резко отрицательно, говорю, это доказывает, что власти боятся гласности. "Я тоже так думаю", - сказал солдатик, и этот разговор на государственной границе показал мне, что гласность необратима.

Потом все изменилось. Молодые журналисты, которые мало читают, считают меня не социологом, а сексологом, не совсем понимая, что это значит. Социальных вопросов они, как правило, не задают - видимо, не умеют. Напечатать в наших газетах что-либо серьезное практически невозможно. Изменилось и отношение к сексуальной культуре. За редкими исключениями наши журналисты, как и политики, не поняли или не захотели понять, что крестовый поход против сексуального просвещения - это попытка иным путем восстановить тоталитарный контроль над личностью. Я пытался обратить на это внимание журналистов, но меня не услышали ни в "Московских новостях", ни в "Известиях"...

Некоторые друзья и коллеги думают, что провал проектов школьного сексуального просвещения меня очень расстроил и что теперь я веду героическую борьбу за их возрождение. Ничего подобного! К героизму я отношусь так же, как Евгений Шварц ("несчастна та страна, которая нуждается в героях"). В возможность быстрого создания в России современной системы сексуального просвещения, как и в мгновенное превращение нашей страны из авторитарной в демократическую, я не верил ни одной минуты. Но в балансе истории ничто не пропадает.

Российские журналисты, развязавшие и уже ряд лет продолжающие "антизападную" кампанию против сексуального просвещения, несомненно, нанесли тяжелый ущерб здоровью и культуре россиян. Благодаря им десятки тысяч людей обречены на смерть от СПИДа и на многие другие неприятности. Программа планирования семьи была едва ли не единственной успешной президентской программой, а ее срыв - едва ли не единственная успешная социальная акция российской прессы (когда журналисты отстаивают правое дело, на них обычно не обращают внимания). Так что пресса может собой гордиться. Не говоря уже о том, что она углубила и без того большой разрыв между молодежью и старшими поколениями.

- Игорь Семенович, а как вы вообще смотрите на настоящее и будущее нашей прессы? Играет ли она определенную роль в процессе самоопределения личности? Помогает ли людям лучше понимать окружающий социальный мир, стать более активными в его устройстве?

- Тут, на мой взгляд, действуют три фактора: изменение соотношения печатных и электронных средств массовой информации; ускорение темпов социокультурного обновления; наконец, специфические российские проблемы. Первые два процесса являются глобальными. Это не проблема, а одно из условий задачи. Печатное слово везде и всюду уступает визуальным материалам. Современная молодежь воспитана не на книгах и статьях, а на телевидении, которое сейчас дополняет и отчасти вытесняет Интернет. Как источник оперативной информации газеты уже практически никому не нужны, а чтобы сохранить свое значение аналитического источника (телевидение ведь скорее развлекает, чем просвещает), нужна гораздо более высокая журналистская культура. В нашей стране с этим особенно сложно.

В годы застоя стать на какое-то время властителем дум было сравнительно легко. Можно было ни за что пострадать, но и ни на чем заработать популярность. Смелость ценили выше глубины. Иногда достаточно было просто красиво намекнуть, что "король голый". Поскольку хороших статей было мало, их помнили долго. Человек мог всю жизнь летать на воображаемых крыльях, друзья и знакомые охотно верили, что он не пишет ничего интересного только из-за цензуры.

Свобода слова это в корне изменила. В динамичном мире все быстро приедается и обесценивается. Когда всего много, то подчас уже ничего и не хочется, особенно если потребление мотивируется не внутренними потребностями, а соображениями престижа.

То, что пресса стала свободной, - наше величайшее достижение. Я совершенно согласен с А.Н. Яковлевым в том, что при всех недостатках наших СМИ без них всесилие и произвол властей возросли бы еще больше. То, что все средства массовой информации стали кому-то принадлежать, меня не смущает - самый плохой "олигарх" лучше самого хорошего агитпропа (уже хотя бы потому, что у него есть конкуренты). Но когда ангажированность газеты просто бьет в глаза, читать ее становится неинтересно.

Мучительный процесс деидеологизации все еще продолжается, и это хорошо. Это естественная психологическая самозащита против многолетней - и продолжающейся! - лжи. Многие российские СМИ не столько учат людей думать, сколько стараются манипулировать ими в корыстных целях. Это особенно наглядно показал косовский кризис, когда все было поставлено на службу обанкротившемуся имперскому сознанию. В этих условиях человек должен усвоить, что "все врут календари", и верить только тому, что дважды два - четыре.

Я считаю, что в современных условиях нужно дистанцироваться от общества и обеспечить материальную и психологическую самостоятельность прежде всего себе и своей семье. За этим, естественно, последует осознание своих социально-групповых и, со временем, классовых интересов (чего у нас пока нет). Только после этого придет осознание общечеловеческих ценностей.

Мне очень грустно, что стране, народу приходится переживать этот процесс с нуля, платя огромную цену. Но другого пути нет. Коммунистическая идеология полностью отождествляла интересы общества с интересами государства. Прогресс состоял прежде всего в "разгосударствлении" общественного сознания. В советскую эпоху оно не было завершено, а в послеперестроечный период разговоры об "общечеловеческих ценностях" стали циничным прикрытием "бандитского" капитализма. Теперь многие люди снова ищут спасение в "державности". Единственной реальной альтернативой этому является индивидуализм, хотя тупики его нам хорошо известны.

Новые социально-нравственные ценности появятся гораздо позже и отнюдь не в средствах массовой информации. Какими они будут - никто не знает. Лично мне кажется, что в долгосрочной перспективе, если страна, как я надеюсь, избежит коммунофашизма, общественное сознание россиян будет развиваться в идейной борьбе двух традиционных для России ценностных систем - социал-демократической (либеральный вариант) и социал-христианской (консервативный вариант). Радикальный либерализм и православный фундаментализм у нас не привьются, а национал-большевизм останется, как ему и положено, идеологией люмпенов.

- А в какой мере сохранились ваши отношения с печатью? Существует ли своя, заинтересованная аудитория?

- Мое имя и моя физиономия периодически мелькают на телеэкране и в прессе, создавая впечатление о моей якобы популярности. Но впечатление это ошибочно. Естественная смена научных поколений, усугубленная сменой общественного строя, усилила и углубила межпоколенные и возрастные различия. Прежний жизненный опыт стал ненужным, а то и дисфункциональным. Молодые люди лучше образованны, у них другие взгляды, читать старые книги и даже новые книги старых авторов им неинтересно. Лучше все придумывать самим. К тому же разрушены нормальные механизмы книжной торговли: издатели, выпускающие хорошие книги, и читатели, готовые их купить, не могут встретиться друг с другом.

Мое положение усугубляет междисцишшнарность моих научных интересов. Я даже не знаю, к какому научному сообществу принадлежу. Ближе всего мне, конечно, социологи, но у меня также много общего с философами, психологами, этнографами, историками, педагогами, сексологами... Однако в каждом из этих сообществ я остаюсь человеком со стороны, ни на чью поддержку рассчитывать не приходится.

Политически я также никуда не вписываюсь. Я приветствовал крушение советского режима, но действия многих людей, называвших себя демократами, казались мне ошибочными, дающими эффект бумеранга. Между тем Россия - страна хорового пения (хотя, в отличие от грузин, в русском застолье кто-то всегда фальшивит, - нам важен не результат, а участие). "Плохую песню они пели хором, раскладывая ответственность на всех участников". Я же человек городской, необщинный и несоборный.

Моя "сексуальная" тематика многим кажется второстепенной и низменной. Советская сексофобия отомрет еще не скоро - люди не понимают, что такое профессионализм, с этим у нас всегда было плохо. Профессионального сексологического сообщества в России вообще нет, а я к тому же занимаюсь не столько сексологией, сколько социальной историей и социологией сексуальности. Обсуждать это не с кем.

Так что моей главной и единственной референтной группой являются западные коллеги. Но у них своих забот хватает, да и писать по-английски сверх необходимости мне не хочется. Мой потенциальный воображаемый читатель, как и я, живет в России, но я с ним не знаком. С 1998 года главным и практически единственным каналом общения с ним для меня стал Интернет. Если учитывать мое компьютерное невежество и неприязнь к технике, работа в Интернете - такой же анекдот моего странного бытия, как то, что подобный моралист и консерватор стал апостолом "сексуальной революции", которого юродивые борцы с порнографией поносят на уличных митингах. Зачем я трачу время на Интернет, мне самому непонятно (не нуждающемуся в рекламе ученому заниматься заведомо бесплатной работой бессмысленно, никто из зарубежных коллег ничего похожего не делает).

Кроме ответов на вопросы, я размещаю в Интернете свои новые книги и статьи, откликаюсь на прочитанные книги, реферирую иностранные научные журналы. Кому это нужно и нужно ли вообще - не знаю, обратной связи нет. По идее, все это должны делать какие-то учреждения и организации. Но то ли они ленивы и нелюбопытны, то ли у них есть более важные дела, то ли они еще не поняли значения Интернета. В Интернете я свободен. А превращение труда из средства существования в способ существования - не что иное, как реализация светлого коммунистического будущего, в которое я почему-то не верил.

© И.С. Кон